В рамках воронежского детского театрального фестиваля «Маршак» в конце октября состоялся показ парафраза «Ромео и Джульетты» Уильяма Шекспира под названием «Куда исчезли все цветы?» от школы «Класс-Центр» Сергея Казарновского. Вчерашние школьники показали высокий уровень театрального мастерства, что неудивительно: в школе дети получают не только общее образование, но и музыкальное, и драматическое. О жизни в альтернативной школе и роли театра в образовании режиссер, педагог, директор «Класс-Центра» Сергей Казарновский рассказал в интервью корреспонденту "Ъ-Черноземье" Марии Стариковой.

— Вы часто говорите о том, что режиссером стали во многом благодаря беседам на кухне тестя, известного публициста Геннадия Лисичкина, с людьми, по вашему же собственному выражению, которым была глубоко не безразлична судьба страны. А став режиссером, стали и директором школы, причем не обычной школы, а школы, в которой театр, музыка играют главную роль –наряду с общим образованием. Получается, что идея разговора с детьми на языке театра, художественных образов родилась из радения за судьбу родины?

— По крайней мере, так родился первый спектакль в истории театра. Я когда с ними сидел со всеми, встречался с ними, сумасшедшими шестидесятниками, я многое для себя понял. Егор Яковлев, Юрий Черниченко, Лен Карпинский, Анатолий Стреляный, Георгий Жженов... Многие из них были тогда в диссидентском положении, многие были сняты с работы. От Геннадия Степановича я узнал, например, о любопытном парадоксе: у большевиков на самом деле никогда не было реального большинства.

И я думал – как же жалко, что в школе со мной никто об этом не говорил. Кто бы нам рассказывал с такой болью и небезразличием о нашей истории в брежневское время? Мне это показалось очень важным. Нам говорят, что это было так, а в истории большинством голосов сожгли Джордано Бруно, большинством голосов распяли Христа. Вопрос личной ответственности человека.

— Но вы ведь не имели отношения ни к школе, ни к театру.

— Это был внутренний посыл. У меня душа не очень лежала к строительной профессии. А к школе что-то меня тянуло. Сложно сказать. Но после окончания четвертого курса строительного института я решил возобновить свое музыкальное образование, например. Меня учили играть на фортепиано, и я был достаточно способным человеком в этом смысле, но пришлось бросить из-за баскетбола. Тренер сказал, что это очень мешает броску. В итоге через пять лет обучения я бросил, а потом не вылезал из-за инструмента.

Фото: Андрей Парфёнов

Я поставил спектакль со своими коллегами-инженерами на работе. Ну, кто это – молодежь на производстве? Обычные ребята, думают о карьере, ездят на комсомольские сборы, встречаются с девушками. И вдруг мы 7 ноября выступаем на сцене. После этого люди стали подходить к нам, они не верили, что мы по-другому уже смотрим на эту жизнь. И меня это очень пробило тогда.

Конечно, у нас был такой плакат а-ля таганковский того времени, понятно, что это было очень искренне. Мой научный руководитель и секретарь парткома тогда сказал: «Положено, чтобы в конце был интернационал». «Будет интернационал, и его будут петь», – сказал я. И это правда произошло. И я тогда впервые почувствовал себя человеком, который нашел в себе силы сказать то, о чем другие думают, но не говорят.

— А в школу как попали?

— Я своему приятелю, тогда учителю иностранного языка в школе, а сегодня известному человеку, журналисту, автору книги «Аэропорт» Сереже Лойко рассказал об этой истории. И он мне говорит: «Давай в школе это сделаем». В конце сентября 1981 года я пришел в 11 класс и рассказал об этой идее. Через много лет я узнал, что он меня представил как молодого режиссера с Таганки, потому что тогда это был бренд. Конечно, это было неправдой. Но когда мы выпустили спектакль, он стал лучшим в Москве.

В спектакле действительно были интересные находки. Мы выходили на сцену как слепые музыканты, а на пюпитрах перед нами стояли учебники истории – такая брейгелевская метафора. Мы играли на разных инструментах. Я играл на детской дудочке, до сих пор это делаю иногда. А потом были проекции фотографий первой послевоенной выставки 1953 года «The family of man». Уникальные фотографии. Из них был сделан небольшой фильм о красоте и противоречивости человеческой жизни.

Когда все это произошло, я стал маяться. Стал понимать, что у меня что-то происходит. У меня получается с детьми, мне это интересно. Это потом уже, через много лет смог сформулировать, что такое педагог. Педагог – это человек, решивший потратить жизнь на разговоры с детьми. Это определенная форма разговора. Я сам с ними пел песни, стоял на сцене:

«Мы баррикады, биты снарядами, Кровью политы, славой покрыты, Нам, баррикадам, очень досадно, Что мы разбиты и позабыты…». Это мое, но тут чувствуется присутствие Высоцкого в каждой строчке, мы этим жили тогда. Я писал, играл музыку, мы постоянно вместе что-то делали, это была фантастическая история.

— И после этого возникла идея сделать свою школу?

— Не сразу. Тут надо сказать, что я начал этим заниматься не с точки зрения какой-то формы, идеи. Каждый следующий шаг не был предначертан и преднамерен. Он происходил, потому что у детей возникал вопрос: «А что дальше?» Я не думал быть ни директором школы, ни режиссером. При этом я еще три года продолжал работать в научно-производственной лаборатории, у меня уже было двое детей.

Однажды Сережа (Сергей Лойко. – «Ъ») приносит пьесу «Ящерица» Александра Володина, говорит: «Давай попробуем». И мы с ним сделали этот спектакль, 29 апреля 1983 года он вышел. Это был успех, двор был забит машинами, зал был полным. А уже в 1984 году про нас первым написал в «Московском комсомольце» Андрей Васильев, будущий гендиректор «Коммерсанта». Потом начали писать другие. После публикации «Правды» к нам решило прийти районное школьное начальство. В то же время приехал посмотреть на нас Павел Хомский, тогда главный режиссер театра имени Моссовета, с артистом Георгием Тараторкиным. Даже Александр Володин из Ленинграда тогда приехал. И Павел Осипович (Хомский. – «Ъ») сказал: «Тебе надо учиться».

— И вы решили поступать в Щукинское училище?

— Я, в тот момент уже прошедший предзащиту диссертации, бросил все. Мама со мной год не разговаривала – самым главным в ее жизни было то, чтобы я стал кандидатом наук. А я стал думать – театр в школе, что это? Это досуг? Конечно. Это изучение литературы? Да. Но это не все. Ребенок с детства живет по принципу «дай» – и ему дают образование, учат чему-то. Они учатся брать, а отдавать – технологии такой не было. Это я уже потом узнал, как Макаренко придумал гениальную вещь: итогом образовательной деятельности сделал конкретное производство –фотоаппаратов «ФЭД». А тогда я написал в программе, что, выходя на сцену, они учатся отдавать, а не брать. «Сцена поднята на метр над залом не для того, чтобы вас было хорошо видно, а потому, что вам сегодня есть, что сказать», – говорил я детям. И в тот момент я стал думать – как сказать? Стали важны не только идея и форма, но и мастерство.

Через год я поступил в Щукинское училище на режиссуру, не бросая школу. И тогда я уже понял: театр – блестящий манок к образовательному процессу. Ведь в сфере искусства, в сфере театра все объясняется на уровне метафор. «Здесь должно быть так ярко, как у Куинджи на картине “Лунная ночь на Днепре”», – говорю я. «Что-что?» – спрашивают они. И я их должен вести в Третьяковскую галерею, где эта картина была.

Я помню, как снимали кинотеатр «Юность» у Октябрьского поля и показывали там все, что шло пятым каналом: «Обыкновенный фашизм», «Небывальщину», «Странных людей». Дома у моего соседа, олимпийского чемпиона по баскетболу Сережи Тараканова, появился видеомагнитофон, который мы присоединили к «Рубину», цветному телевизору. И у меня в комнате собиралось по 30 человек посмотреть «Полет над гнездом кукушки» с Николсоном. Это становилось образованием. Театр был тем, что все это запускало.

— А где вы собирались, репетировали?

— Мы сами сделали себе зал в школе на Планетной улице. Это сейчас я понимаю, что директор школы – импотентная должность: от тебя все требуют, а у тебя ничего нет. А тогда я был человеком с производства, что мне стоило провести провода, привести своих же друзей-сварщиков, чтобы построить зал? Это было удивительное время. Сейчас попробуй порепетируй вечером в школе – со всех требуют пропуска, за всем наблюдают камеры. А тогда мы фортепиано таскали с этажа на этаж и обратно для репетиций. Я с театром Маяковского договорился, они нам отдали какое-то списанное оборудование. Там были затемненные окна, мы аппаратуры туда натащили, зал получился реально театральным. Мы ужасно гордились всем этим.

И в этом смысле наш театр дорос до определенного уровня. В Москве проводился популярный театральный фестиваль «Игры в Лефортово». В 1987 году туда только что заявился театр Рубена Симонова, только что заявился театр «Около дома Станиславского», театр Университета, это был фестиваль любительских театров – и нас приглашают туда. Мы получили приз зрительских симпатий.

Тем временем в школе появились люди, которые стали меня поддавливать. И мы оказались во дворце пионеров.

— Уже там у вас свой класс полноценный впервые появился?

— Это был следующий этап. Что значит, что мы что-то делаем? Это ведь вопрос не только эстетический, но и этический. Это вопрос о понятиях, в которых мы разговариваем о том, что такое хорошо и что такое плохо. И этому посвящается очень много времени на репетициях. Сейчас, например, мы делаем с 11 классом маленькую историю по Туве Янссон про девочку-невидимку, которая исчезала, когда с ней говорили иронично. И дети делают практически докспектакль – сами рассказывают истории о том, как им иногда хотелось исчезнуть. Они бывают веселые, бывают очень грустные. И мы долго разговариваем об этом.

Когда к нам во дворец начали приезжать дети из разных школ, мы поняли, что это фигня, что мы погибнем, мы просто не договоримся никогда. Бродский в своей нобелевской лекции сказал замечательную вещь: «Эстетика – мать этики». Это вещи невероятно взаимосвязанные.

И мы решили создать школу. Тем более, я видел, что дворец пионеров полдня пустовал. А дети могли бы там учиться, расходясь затем по разным кружкам. Эта идея появилась не только у меня. Тогда образовались две школы, мы и лицей на Ленинских горах. Я сделал макет, написал первую ура-программу. Она на другие программы не была похожа, и это всех подкупало. С цитатами из классиков, с иронией, с картинками. И почти с этой же программой, кстати, мы выиграли конкурс «Лучшая школа России» в 2008 году.

К тому моменту у нас уже был шлейф большой, мы играли на сцене Театра юного зрителя по приглашению Яновской (Генриетта Яновская, главный режиссер Московского ТЮЗа – «Ъ»), пока труппа была на гастролях в Израиле. Поэтому, когда я предложил новую систему, нам пошли навстречу. И в 1990 году мы открыли свой первый класс как филиал 128-й школы в Москве. Дети занимались движением, мастерством, вокалом, кто-то уже на музыкальных инструментах играл. Плюс английский был и рисование. Возникали разные вещи. Когда-то пришел Антон Долин туда, еще студент МГУ. Он читал детям теорию сказки. Зачем детям теория сказки, непонятно, но он так интересно это делал!

Потом мы стали альтернативной школой – в 90-е это было возможно. С номером, с уставом. И я искал здание. Знаете, есть такая номинация в рамках премии «Учитель года» – «Сердце отдаю детям». Я пишу книгу в стол с названием «Печень, отданная детям». Потому что сложно представить, сколько приходилось пить, для того чтобы что-то сделать. В итоге мне дали огромное здание в районе Коптево.

— Видимо, не здание школы, а просто какое-то здание?

— Огромное было здание довоенной школы, ждало реконструкции. Когда я его в первый раз увидел, у меня от радости заколотилось сердце. Я по образованию строитель, а вообще я – хозяин. Мне нравится расчищать, строить… 6 лет ушло на строительство. Это был очередной этап нашей жизни. Очередной спектакль, который я ставил.

8 августа 1998 года мы сдали школу. И это был уже следующий этап нашей жизни, когда мы стали осмысленно вместе учиться. И это стало самым трудным – собрать почти 200 человек людей, преподавателей общеобразовательной школы, музыкальной, драматической – и чтобы у них был общий интерес. И это удалось.

— А в чем смысл совмещения общего образования с театром и музыкой?

— Можно много говорить о профильном образовании, но я – не сторонник его. Просмотрев много программ западных старших школ, я могу сказать: вы можете стать математиком, но вам никто не запрещает играть в джазовом оркестре или в театре.

В своем докладе «О не дополнительном дополнительном образовании» я говорю, что человеку от рождения дано видеть мир многоцветным, многозвучным, и поэтому это не может быть дополнительным образованием. Это еще один способ взаимодействия с миром. Мы должны выстроить максимальное количество способов общения с ним. Чем больше мы выстроим этих связей, тем более свободным будет человек.

Например, мы придумали такой предмет – «история про театр». Это была моя идея, чтобы не мучить детей всякой Грецией, сделать не «историю театра», а историю про театр, это такая живая вещь.

Примерно три раза в четверть они ходят в театр, и затем говорят на уроке об особенностях театра, об искусстве, о том, как вообще о нем рассуждать. Пишут эссе, пишут рецензии. А в 8 классе они защищают свой проект, который называется «Театр моей мечты». Это бывает макет, это бывают костюмы, это бывает музыка для спектакля, это бывают собственные пьесы. И это все – процесс образования. Это настоящее образование, потому что настоящее образование – это то, в процессе которого включаются эмоции. Вот это самое главное происходит.

— Спектакли каждый класс ставит?

— Ставят все. Понятно, что это не всегда полноценный спектакль, но они всегда выходят на зрителя с комбинацией тех навыков, которые они получили. Это представление из навыков по вокалу, по танцу, навыков из драматических элементов. Завязываются какие-то специальные истории. Они разработаны для каждого класса, сделаны для каждого возраста. Потом они попадают уже в руки отдельных мастеров, когда не так это связано.

Результаты драматической школы – спектакли, музыкальной – экзамены каждые полгода. Как это сравнить с оценками по химии, скажем? Где здесь результат? Или ЕГЭ, к которому я, кстати, отношусь более чем спокойно. Они все его пройдут. А в театре все видно. Есть спектакли, которые являются учебными, а есть репертуарные. Спектакль – очень важная часть нашей жизни, очень объединяющая. Это продукт всего, всех трех школ.

— Много гастролируете сейчас?

— Не очень много, по сравнению с 90-ми годами. Это сложно делать всегда, путешествовать. Но иногда получается. Танцевальная группа наша сейчас выступает на фестивале в Волгоградской области. В Латвии недавно были с оркестром. Мы регулярно участвуем в фестивале в Болдино. Кузнецк, Питер – это в течение года. Два года назад мы в Париже выступали. Сейчас приняли израильский оркестр – будет ответная поездка в Израиль на весенних каникулах.

— Не думали о том, чтобы сделать франшизу и распространять свои идеи по России?

— Однажды Калина и Голодец (глава департамента образования Москвы Исаак Калина и тогда вице-мэр Москвы по вопросам образования и здравоохранения Ольга Голодец. – «Ъ»), на совещании директоров ведущих школ предложили как-то распространять наш опыт. Я попросил слова и рассказал, как, будучи в пионерском лагере, я ненавидел одну песню. Девочки на концерте в лагере разделялись на две группы и завывали поочередно: «Ты у меня одна-а-а, словно в ночи луна-а-а». Я думал: «Что за глупые слова, что за бред такой?» У меня как пошлый знак моего детства была эта песня. Прошло много лет, и вдруг я услышал, как поет эту песню ее автор, Юрий Визбор. Огромный человек, едва касаясь струн, поет ее маленькой Аде Якушевой, своей жене. Настоящее признание в любви. А когда это начало массово размножаться, выползая на стадионы, тогда это и стало пошлостью.

— Но вы как-то делитесь опытом?

— Конечно. С технологической точки зрения можно ходить и смотреть, как все устроено в школе. У нас есть родительский холл, например, с кафе и автоматами, с телевизором, по которому транслируются открытые уроки. У нас есть кафе для учителей. Это все можно сделать, у нас тоже изначально было обычное школьное здание.

К нам часто приезжают учителя из разных регионов страны, мы все показываем, рассказываем, люди ходят, записывают, пытаются что-то делать. И, главное, верят, что можно вот так, иначе, чем у них в школе. Сейчас издатель Игорь Манн хочет, чтобы я написал книжку.

— Многие родители мечтали бы отправить в вашу школу своих детей, но, насколько я знаю, не каждый ребенок может в нее попасть.

— Да, у нас происходит некий отбор, смысл которого заключается в следующем: мы смотрим, нужны ли мы этим детям. Готовы ли они жить вот так, шесть дней в неделю, с утра до вечера, потому что это, конечно, образ жизни.

Их приходит человек восемь-десять сразу, по одному мы не приглашаем никогда. И нас человек пять-шесть разных педагогов. И два часа мы с ними играем, это целая технология, требующая отдельного рассказа. Мы разговариваем с ними, просим рассказать о себе. Проверяем и какие-то возможности – чувство ритма, слух, фантазию.

— То есть, ребята в школе с 9 утра и до вечера?

— Последний урок, десятый, в 17-50 заканчивается, но он у них не каждый день. Плюс кто-то еще специально дополнительно занимается либо танцем, либо ИЗО, либо джазом – в оркестре. Или работает на школьном телевидении или радио. Самое интересное – это палитра вузов, в которые они поступают, от МГУ и ВШЭ до школы-студии МХАТ и Строгановки.

— При этом образование не может обходиться без принуждения. Вы много говорите о принуждении без унижения, о гуманистических принципах в образовании, и при этом – такая занятость у детей. Как удается все это совместить?

— У Юрия Визбора есть хорошие строки: «Если не умеешь, обрети уменье. Тот, кто взять не может, что он может дать?» Когда человеку ничего не интересно, ничего не нужно, что делать? Мне говорят: «Мотивируй». Это самое гнусное слово, какое я знаю. Заинтересуй – да. Ключевое слово здесь – интерес к образованию.

При этом главная задача школы, как мне кажется, научить человека получать удовольствие. Удовольствие что-то делать, к чему-то стремиться. Это самое главное.

— Ну, у вас, конечно, условия, приближенные к идеальным: вы изначально берете тех детей, у которых этот интерес к образованию есть.

— Это все разговоры. К нам приводят разных детей и просят помочь. Усыновленных детей. Например, прямо сейчас на наших глазах решается судьба девочки. Девочка была усыновлена совсем маленькой. Сейчас учится в десятом классе. Мать уехала от отца в Москву из другого города, потому что тот пил беспробудно. Месяц назад мать неожиданно умерла. Теперь у девочки нет никого. Ее хотели определить в какой-то интернат, но когда меня с ней познакомили мои друзья, я понял, что это не для нее. Она всю жизнь профессионально занималась танцами и теперь играет в детской труппе театра Сац. Мы получили доверенность от ее отца-алкоголика, нашли ей жилье и со второй четверти она будет учиться у нас в школе. Поэтому когда вы говорите, что мы отбираем – ну, отбираем…

— Но обращаются действительно многие, наверное, да.

— Часто говорят: «Помогите». Я смотрю на девочку, у нее глаза в разные стороны. Я помню, как мы ее брали, просто чтобы помочь – она нигде не приживалась, ее везде дразнили. У меня уже пятый год учится девочка с синдромом Дауна. И чего я только не натерпелся от некоторых родителей. «А почему нам не сказали перед 1 сентября, что с нами в классе будет учиться такой ребенок?» Может, вам надо было сказать, сколько евреев будет в классе или узбеков? Что это за фашизм? У нее равные со всеми права. Есть мальчик в коляске, мы его взяли два года назад. От него отказались родители, его усыновили.

Знаете, это целая философия. Мы же помогаем не у себя дома, а в компании детей, которые реагируют на это абсолютно нормально. У нас лет 15 уже работает педагог на коляске, сценречь преподает. Сначала на нее смотрели как на инопланетянина, а сейчас никто не обращает внимания. Детей много, и ситуация настолько неидеальная! Мы держим по два психолога, чтобы решать проблемы.

Я для себя долго думал, что такое толерантность. Я делал специальный лагерь, где были дети на колясках и наши дети. Я вечером приезжал и смотрел, как они вместе играют в теннис. Я наблюдал, как наш мальчик, когда ему надо встать с коляски, делает это без помощи. Он, кстати, член параолимпийской сборной России по настольному теннису. В сентябре мы собирались и обсуждали, как кто провел лето. А он только одно сказал: «Мы не поехали в Рио-де-Жанейро». Мало кто из его одноклассников это понял. А для него это жизнь. Так вот, после игры в теннис в лагере были танцы. Представляете, пары: кто на коляске, кто без… И там происходило самое главное – потеря интереса к чужим недостаткам. Это и есть толерантность – умение жить с на себя не похожими, теряя интерес к чужим недостаткам. И это постоянно происходит в школе.