"Новая газета", выпуск №106 от 28.09.2015

Разговор о том, как перевоспитать трудного подростка, как школа может помешать приходу к власти Марин Ле Пен и каким словом можно назвать зарплаты российских учителей.

На вопросы «Новой» отвечает генеральный секретарь французской Лиги образования Жан-Марк Руаран. Эта независимая организация объединяет больше 30 тысяч образовательных НКО, без нее министерство не принимает ни одного серьезного решения.

Но прежде чем рассказать о «глубочайшей реформе французского образования», Руаран вспоминает историю длиной в полвека, в которой замешаны гестапо, КГБ, российский президент Борис Ельцин, вероятный кандидат на пост президента Франции-2017 Ален Жюппе, ну и он сам.

— Когда немцы заняли Париж в 1940 году, в соседнем отеле «Лютеция» они разместили комендатуру гестапо. Выгнали нашу Лигу образования из здания, в котором мы сейчас с вами сидим, передали его молодежной организации маршала Петена, а подвал, в котором были наши архивы, отдали гестаповцам. В подвале они хранили картотеку ценностей, конфискованных у евреев. Когда в 44-м немцы отступали, они увезли все это (вместе с нашим архивом) в Германию. Так исчезли все наши документы, которые накапливались с момента создания Лиги в 1866-м до момента оккупации Парижа в 1940-м.

В 1993 или 1994 году я поехал в Россию в составе официальной делегации министра образования Франции. Нас сопровождал Леонид, полковник КГБ (или как там это тогда у вас называлось?), который был еще и нашим переводчиком. И вот во время очередной встречи он мне говорит: «Жан-Марк, ты ведь из Лиги образования? Я видел ваши архивы». Я опешил: «Наши архивы?!» «Да, — говорит, — я работал с вашими архивами в 70-е». Выяснилось, что в 44-м архивы оказались в Восточном Берлине, а оттуда после войны их перевезли в Москву.

Он меня повел в здание КГБ (или как там это тогда у вас называлось?), проблем с входом не было — положили пять долларов в паспорт, потом я платил доллар за фотокопию, чтобы иметь доказательства, что это наш архив. Когда я вернулся в Париж, то доложил мсье Жюппе, который тогда был министром иностранных дел, что наши архивы в Москве. Жюппе договаривался с Ельциным, мы заплатили за архивы то ли миллион, то ли два миллиона в пересчете на евро.

Возвращая наши бумаги, я успел познакомиться в России со многими выдающимися преподавателями — например, с Сергеем Казарновским, который показал мне свою выдающуюся школу. Я узнал, что и в России с 1905 года существовала Лига образования. Конечно, после революции она была распущена… В 2000-е создали заново. И у нас есть совместные проекты.

— Вы неплохо знаете российскую образовательную систему…

— Я знаю, что преподавание французского в ваших школах — это катастрофа… Знаю, что все ваши «реформы» последнего времени проходят под знаком «рентабельности». Ради «рентабельности» сокращают часы и предметы, ради «рентабельности» закрывают маленькие школы. И драма в этом. Поиск «рентабельности» в области образования ни к чему хорошему не приводит.

В годы правления Саркози во французской школе много было сделано для «сокращения издержек». Например, закрыли единственную специализированную высшую школу для преподавателей. Стали брать людей после университета и сразу, без дополнительной подготовки, помещать в классы — это привело к катастрофе.

Тем более что преподавать сегодня намного сложнее. Пример: преподаватель входит в класс и видит ребенка, который ради провокации надел футболку «Аллах акбар». Или девушка приходит в платке. Напомню, что французская школа — светская и в ней запрещены любые религиозные проявления. Что должен делать преподаватель? Призвание учителя — поговорить с ребенком. Убедить его. Рассказать про эмансипацию женщин. Про светскость школы… Не заставлять переодеть футболку и снять платок, а объяснить. Сегодня учитель сдается. То есть отводит взгляд и делает вид, что ничего не замечает…

— Может быть, дело еще и в том, что учителя теряют заинтересованность в профессии. У меня есть знакомые преподаватели…

— Теряют. Это точно. Во-первых, учителя устали от чехарды программ и инструкций, которые меняются каждый раз, как только приходит новый министр. За три года у нас было три министра. Постоянная путаница реформ приводит к появлению апатии или, напротив, раздражения со стороны преподавателей, которые ни во что больше не верят. Тем более что падает престиж профессии. Когда я был преподавателем, нас называли черными гусарами республики. В провинции главными людьми были кюре и учитель. Я был секретарем мэрии, вел спортивный клуб, помогал пожилым людям заполнять бумаги… У меня было ощущение, что это я — настоящий мэр городка. И я хорошо зарабатывал. Все это кончилось. Сегодня происходит привлечение менее бойких и заинтересованных людей на маленькую зарплату.

— Сколько получают французские преподаватели?

— Зарплата преподавателя ниже зарплаты представителя среднего класса. Начинающий учитель получает 1800 евро чистыми. Потолок для преподавателя со стажем — 3000 евро. Этого недостаточно. Преподаватель чувствует себя недооцененным… И вот эта трудная и недооцененная работа все чаще становится уделом женщины. Сегодня во французской школе четыре женщины-преподавателя на одного мужчину…

Конечно, я знаю, в России все намного хуже. Когда я вижу, сколько получают учителя у вас, я нахожу это омерзительным. Когда преподаватель зарабатывает 200–300 евро — это катастрофа.

Мы не в такой ситуации, но наши преподаватели сравнивают свои доходы с доходами других французов. И понимают, что профессия обесценилась…

Но и денег на то, чтобы серьезно повысить зарплаты всем, у государства нет. Поэтому собираются дать больше денег тем, кто поедет в т.н. «трудные зоны». В сложившейся ситуации я считаю эту меру правильной.

— Почему? И что это за «трудные зоны»?

— Я напомню про восстания парижских пригородов в 2005 году… В неблагополучных кварталах до сих пор очень горячо. Раньше в каждом квартале было 3–4 полицейских, которые время от времени играли с детьми в футбол, принимали активное участие в местной жизни. И вот власти решили: это стоит очень дорого. И сократили.

— Это тоже сделал Саркози?

— Это тоже сделал Саркози, который тогда был министром внутренних дел. А в 2005-м Жан-Франсуа Ламур, министр молодежи и спорта, отобрал у нашей Лиги образования все финансирование, которое мы использовали на проведение разных мероприятий в кварталах. Он сказал: мы даем вам деньги, а вы устраиваете вечера-кус-кус с мамочками у подъездов. Это было передергивание, потому что мы использовали деньги на очень разные мероприятия, но мы объясняли, что с культурной точки зрения даже кулинарные вечера важны, хотя бы потому, что именно мамы могут наладить дисциплину в квартале.

Так совпало, что через два месяца, в октябре-ноябре, в парижских пригородах произошли беспорядки. В январе министр позвал нас и сказал: слушайте, я сделал глупость… И они вернули финансирование. Потому что беспорядки показали: если нет перспектив, если нечем заняться и даже нет мест, где можно собраться и высказаться, то наступит взрыв…

— А что же школа?

— Школа была слишком далека от этого в последние годы. Она просто не учитывала трудностей людей, живущих в неблагополучных кварталах.

В последние 15–20 лет школа была сконцентрирована на передаче как можно большего объема информации. Учителям говорили: скорее, скорее, некогда терять время! Если 20–30% из класса успевают за программой — о′кей, поехали дальше.

Тогда как 20 лет назад преподаватель, видевший, что у какого-то ученика проблемы, мог проводить с ним больше времени. Когда я работал учителем и у меня было 30–35 детей, я понимал, что физически не смогу нормально заняться всеми. И когда надо было делать выбор, я делал его в пользу более слабых, уделяя меньше времени детям, которые, очевидно, благодаря семьям уже имели богатый культурный багаж. Я проявлял позитивную дискриминацию. Потому что я не мог допустить, чтобы ребенок с задней парты закрылся и отстал… Хотя бы потому, что на «задней парте» есть не менее талантливые дети, просто у них другая скорость развития.

А сейчас из школы каждый год выходят 150 тысяч человек, не владеющих в достаточной мере навыками письма и чтения.

— Откуда такая цифра в одной из самых развитых стран мира?

— Это провал французской системы образования… Нам нужно избежать разрыва, который происходит на входе в колледж. Вот это среднее звено школы — огромная проблема.

Французский детский сад — один из лучших в мире. Мы создаем целую вселенную вокруг ребенка, чтобы он мог искать себя с самого младшего возраста. Потом, в 5–6 лет дети приходят в начальную школу, там у нас тоже все очень неплохо. Но когда в 11 лет они оказываются в колледже, все меняется. Их бросают в большие коллективы по 35 человек, и дети теряют почву под ногами.

Поэтому огромный кусок образовательной реформы посвящен изменению колледжей. И именно это вызывает самые ожесточенные дискуссии.

Еще один ключевой аспект реформы — подготовка гражданина, интегрированного в общество, в котором главной ценностью является умение мирно «жить вместе». После январских терактов вспомнили о том, что помимо 150 тысяч, выходящих из школы с недостаточным уровнем образования, есть еще и те, кто выходит не встроенным в общество.

Этот аспект принят во внимание. Выбраны зоны, куда будет направлено больше учителей и больше средств, чтобы создать позитивную дискриминацию. Потому что традиционная «республиканская школа», которую мы создавали с конца XIX века, стремилась дать всем одно и то же. Но нельзя одинаково работать в школе Курнева (пригород Парижа), где есть дети 20 национальностей, и в школе парижского квартала Сен-Жермен.

Позитивная дискриминация коснется в основном городов, где в своеобразных гетто живут представители третьего-четвертого поколения приехавших из Магриба. Тех, кто родился во Франции, но не чувствует себя французом, тех, кто свистит, когда перед спортивными матчами играет Марсельеза, тех, кто настолько радикален, что уже упрекает своих родителей — правоверных мусульман — в недостатке веры. Эти молодые люди чувствуют себя стигматизированными, исключенными, сегрегированными… Это они в основном не находят работы. Это они не видят перспектив.

Преступники, совершавшие теракты в последние годы, — не ливийцы или сирийцы, они французы, прошедшие через республиканскую школу.

— Вы думаете, реформа способна изменить это?

— Да, конечно. Это не поверхностная реформа, не косметическая, это глубочайшая реформа школы, которая больше не является ни интегрирующей, ни стимулирующей продвижение наверх.

Раньше школа была основным элементом социальных лифтов. Как в моем случае, например… Моя мать не умела читать и писать, мой отец был ремесленником.

Школа помогала родителям добиться для их детей профессионального, социального роста. Но сегодня в большинстве семей, о которых я упомянул, — постоянная безработица, дети видят родителей, которые весь день лежат в кровати… И вот позитивная дискриминация должна дать стимул детям, которые чувствуют себя покинутыми. Для этого нужно больше преподавателей.

Олланд, кстати, выполнил предвыборное обещание и создал 60 тысяч новых рабочих мест для педагогов. Но нужно еще.

У меня есть яркий пример. Мы создали ateliers relais — это такие центры перевоспитания для трудных подростков. Мы открыли в Париже три центра, в каждом из которых собрали 15–20 наиболее «опасных» подростков 13–16 лет, которые терроризировали и учителей, и одноклассников. На 10 таких подростков нужна команда из десятка преподавателей и психологов. У нас они работали по той же схеме, что и люди, участвующие в знаменитой акции «Читать и побуждать к чтению».

Родители привозили детей в центр рано утром и забирали вечером.

Было очень мало привычных уроков, но очень много творческих и спортивных занятий: верховая езда, театральные постановки, киносъемки… Дети видят, что есть взрослые, которые их опекают, которые их слушают. Видят, что в школе может быть интересно. И что они сами могут быть кому-то интересны. И на исходе 6–8–10 месяцев детям возвращают аппетит к учебе. Возвращают доверие к себе. И тогда их снова отправляют в обычную школу.

Эти центры имели невероятный успех. Но их закрыли.

Ссылка на источник: "Новая газета", выпуск №106 от 28.09.2015